Ганиев В.Х.,
научный сотрудник ИМЛИ
им. А.М.Горького
РАН(г. Москва)
Метаморфозы в жизни переводчика
За свою достаточно долгую переводческую жизнь я успел написать десятки теоретических статей, посвященных проблемам перевода, а также диссертацию о переводе произведений тюркоязычных поэтов на русский язык. Но эту мою очередную статью, предлагаемую читателю, я намерен выдержать в совершенно ином ключе: это будет исповедь человека, который десятилетиями был занят переводом художественной литературы (преимущественно поэзии, меньше прозы), и вдруг- неожиданно для себя- резко свернул с привычной стези, чтобы влиться в ряды переводчиков научно-технической литературы... в качестве новичка. Оказывается, бывают в жизни и такие метаморфозы!..
Правда, естественнее выглядел бы иной, противоположный поворот в судьбе переводчика: от научно-технической литературы к художественной. Да и примеров такого рода эволюции гораздо больше! Но что поделаешь- жизнь такова, какова она есть, и больше никакова (цитирую слова своего друга поэта Владимира Кострова).
Прошло несколько лет, и я все чаще стал задумываться над своей "метаморфозой", обретя мужественность и хладнокровность стоика. Взвешивая плюсы и минусы, искал в этой эволюции положительные стороны (а они есть, конечно). Получалось, что вместе с расширением сферы деятельности(пусть это в той же переводческой работе) моему взгляду открылись новые грани своей профессии, а водораздел, отделяющий художественный перевод от других видов перевода проступил еще резче и заметней, чем прежде. Стало ясно, что жизнь мне "подбрасывает" новый/свежий материал для теоретических размышлений и выводов. К тому же он, этот материал, по-особому грел и греет мне душу, так как извлечен мною из пополнившихся кладовых собственного опыта, а не заимствован из книг и статей.
Такова довольно схематично изложенная картина моей "метаморфозы",- так я продолжаю называть известный поворот в своей судьбе.
А теперь подробнее. Заодно постараюсь ответить на вопросы, которые предвижу.
"В начале жизни школу помню я". Эта пушкинская строка часто приходит мне на память. Свою первую школу я до сих пор вспоминаю с большой теплотой. В год окончания учебы(1952) я с грустью посвящал ей такие строки:
Будучи школьником, я писал стихи и довольно часто публиковался в местной и центральной прессе. Впервые напечатался в Москве в 1949 году ("Учительская газета").
Я родился не в Москве, моя малая Родина- село Северные Нурлаты, что в 60 км от Казани и в 30 км от Свияжска. Однако моими первыми учителями и наставниками все-таки были московские педагоги. "Тут что-то не так",- скажете вы. Все так! Дело в том, что в начале войны в наши края приехали эвакуированные жители столицы, а среди них было много школьных педагогов. Естественно, их, московских учителей, с радостью приняли на работу в нашу сельскую среднюю школу. Мы, детишки, были рады и столичным педагогам и их детям. Так как моя мама преподавала в той же школе, она, разумеется, общалась со всеми педагогами- москвичами и часто приглашала их к себе домой. Правда, время было трудное, полуголодное: война! Хлеб отпускали по карточкам мизерными дозами. Но выручала картошка.
Помню, мою первую учительницу, приехавшую из Москвы, ее звали Ольгой (отчества не могу вспомнить). Ее сын, по имени Олег, и я сидели вместе за одной партой. Интересно, живы ли они сейчас? Если живы, если они в Москве, как бы рад я был их встрече! Детская память бывает цепкой, и многие эпизоды, связанные с моей первой учительницей, я помню хорошо. Вот, к примеру, один из них. Зима, холод. Наша деревянная двухэтажная школа отапливается плохо. Мы, первоклассники, разучиваем песню, которую привезла из далекой столицы учительница Ольга. Рядом со мной сидит ее сын Олег и так же, как я, самозабвенно поет разучиваемую мелодию. А песня-то какая бодрая: "Эх, хорошо в стране Советской жить, эх, хорошо страной любимым быть!"
Скоро придет лето, и педагоги-москвичи со своими детьми вернутся к себе домой.
Когда я учился в 6-м классе, приехал из Казани на работу в нашей школе преподаватель немецкого языка Василий Кузьмич. Худенький, небольшого роста, голос тихий, чуть дребезжащий. Говорили, что он настоящий природный немец (из немцев Поволжья), а на фронте был военным переводчиком.
Однажды на уроке немецкого языка мы читали стихотворение Ф.Шиллера "Dӱr Rӱgӱҥbogӱҥ" ("Радуга"). Замечательное, очень красочное стихотворение! Позже я нашел не менее красочный перевод, выполненный Василием Андреевичем Жуковским. Но нашему учителю, Василию Кузьмичу, было, видимо, невдомек, что существует такой перевод, сделанный рукой великого мастера. Но как педагог Василий Кузьмич счел необходимым представить "Радугу" ученикам и в русском варианте/звучании. Это дело он поручил мне, зная, что я пишу стихи. На другой день я свой готовый перевод принес учителю. Он одобрил свежеиспеченный перевод и прочитал его всему классу. Это была первая и очень робкая попытка попробовать свои силы в поэтическом переводе. Свой первый перевод- перевод стихотворения "Dӱr Rӱgӱҥbogӱҥ"- я никогда не публиковал, поэтому позволю себе процитировать хотя бы одну строфу (последнюю из трех); речь в стихах идет про чудесный разноцветный мост, то есть радугу:
В том давнем 1947 году мне, ученику 6 класса сельской школы, было 13 лет, но уже тогда стала определяться моя дальнейшая судьба и ее основные направления: литература и художественный перевод.
Много значила для меня поддержка матери: она была школьным педагогом-словесником, обладала повышенной восприимчивостью к образному слову, к пословицам и поговоркам, учила меня ценить красивую речь и меткое слово. Каждой моей новой публикации в местной и центральной печати мама радовалась больше, чем я. Своим пристрастием к литературе, к чтению книг я обязан прежде всего матери (отец погиб под Белгородом в 1943 году). Ведь недаром говорится, что все начинается с детства и школьной скамьи... Правда были у меня и другие увлечения, обычно свойственные мальчишкам и юношам (например, мечтал о море после чтения книг А.С.Новикова- Прибоя), но они оказались не столь прочными, столь прочными и долговечными. Литература же все пересилила (вернее, литература плюс перевод).
Однако западные языки не стали языками моей переводческой работы: ни немецкий, с которым я начинал это дело, ни французский, с которого я пытался переводить стихи Луи Арагона. В сфере моих переводческих трудов и интересов оказались, притом на всю жизнь, восточные языки. Это судьба. А судьба у каждого своя. Однажды Семен Липкин признался мне: мол, как ни парадоксально, переводить пришлось десятилетиями с восточных языков (по подстрочнику) при довольно приличном знании немецкого.
Мой первый опубликованный перевод- это перевод с татарского языка: стихотворение Мусы Джалиля "Перед казнью"; публикация состоялась в 1954 году, то есть 48 лет тому назад; нынче я буду вправе праздновать полвека своей работы в области поэтического перевода. Но это сказано так, условно.
Что касается Мусы Джалиля, то тут нужен небольшой комментарий. Его знаменитые стихи, написанные в Моабитском застенке ("Моабитские тетради") долгое время лежали в стенках руководящих работников, и лишь в начале 1953 года было дано разрешение на публикацию этих стихов. Впервые они появились 5 апреля 1953 года на страницах "Литературной газеты", которую редактировал тогда К.Симонов (в переводе И.Френкеля). в том же году стихи "Из моабитских тетрадей" (около трех тысяч строк) были изданы на языке оригинала в Казани, и я буквально окунулся в поэзию М.Джалиля. книжку эту- в формате блокнота, 11 см х 17 см- я постоянно носил с собой, заучивал полюбившиеся стихотворения наизусть- потому, что так легче переводить: ходишь по городу, а где-то в подсознании рождаются строки перевода. Сочинял же Маяковский свои стихи под стук трамвая- и получалось, как видите, хорошо!
В ту пору я уже был студентом Казанского университета, куда поступил в 1952 году, то есть за год до реабилитации М.Джалиля. поступил-то совершенно легко, без экзаменов, так как был медалистом, но чтобы учиться и преуспевать на уровне городских девочек и мальчишек, приходилось прилагать немало усилий. О моем неистовом увлечении поэзией М.Джалиля знали многие на историко-филологическом факультете университета; частенько организаторы студенческих вечеров приглашали меня в актовый зал для чтения своих стихов и переводов. Особый успех имели юмористические стихотворения М.Джалиля "Влюбленный и корова" и "Простуженная любовь". А чтение происходило в том самом знаменитом зале, который связан с именем и началом революционной деятельности В.И.Ленина.
В середине пятидесятых годов правительством страны было принято решение провести в 1957 г. в Москве декаду татарской литературы и искусства. За 3-4 года до этого события началась довольно энергичная подготовка (в Казани и в Москве) к мероприятиям этой декады. Была составлена и издана "Антология татарской поэзии" (Казань, 1956). Одновременно шла подготовка к изданию этой антологии на русском языке.
К нам приезжали и подолгу живали в гостинице "Казань" известные московские поэты, среди них- Михаил Луконин, Михаил Львов, Борис Дубровин, Владимир Максимов (в 70-х годах уехал в Париж и основал журнал "Континент"), Николай Сидоренко. Вообще-то поэтов, приезжавших в 1954-1957 гг. в Казань для работы над переводами для "Антологии татарской поэзии", было намного больше, но я назвал только тех, с кем особенно тесно общался тогда, в Казани, и подружился потом, в бытность в Москве (с М.Лукониным, например, мы вместе работали в Правлении Союза писателей СССР, вместе ездили в столицу Татарстана на 100-летний юбилей Габдуллы Тукая в 1986 г.). Не могу не упомянуть, говоря о команде из Москвы, имя настоящего труженика, профессионального поэта-переводчика Рувима Морана, который и тогда, и позже опекал меня по-отечески, предлагал мне заменить отдельные слова или выражения в моих переводах. (Не чудно ли: я снова, как и в школьные годы, попал, хотя и жил в Казани, в московский "духовный климат"). Самыми шумными и многолюдными были те номера гостиницы "Казань", где жили М.Львов и Н.Сидоренко: первый был составителем "Антологии", а второй занимался редактированием переводов, имел большой опыт работы в этой области. Мои переводы из М.Джалиля были одобрены и составителем, и редактором и включены в "Антологию"; со мной заключили договор (первый в моей жизни) на новые переводы из разных поэтов. В 1957 году "Антология" вышла в свет. В титульной части книги был раздел "Стихи переводили" и далее были указаны все переводчики (около 100 человек), в том числе и я. Среди этой сотни я был самый молодой (22-летний), к тому же переводящий стихи непосредственно с языка оригинала (возможно, единственный, если не считать ташкентского поэта Рауфа Галимова), а в "Содержании", в разделе "Муса Джалиль" мое имя стояло после С.Маршака. Радости моей не было предела. Я чувствовал, что я востребован, что найдено мною любимое дело. Впрочем, замечу: в тот период был значительно выше и общественный статус художественного перевода. Высшая литературная премия страны в послевоенные годы трижды присуждалась за перевод (М.Лозинскому, С.Маршаку и украинскому поэту М.Рыльскому).
Декада, о которой идет речь, открылась в Москве 15 мая 1957 года. Я тоже был ее участником- вероятно, опять-таки самый молодой (среди литераторов). На многочисленных вечерах звучали стихи Мусы Джалиля (в том числе и в моем переводе) в исполнении замечательных чтецов- В.Токарева, В.Сомова и др. Мне давно уже хотелось попасть в Большой театр, и вот мечта сбылась; в зале звучит самая восточная, самая приятная для меня музыка "Князя Игоря"; немного жарко, но терпимо. А в сквере перед Большим цветут большие бутоны сирени...
Вернувшись в Казань, я задумался: что делать дальше? Работа в редакции "толстого" литературного журнала- довольно интересная, но однообразная (отбор произведений, чтение корректур- сколько же можно?). переводческое дело ныне, после декады, скорее всего замрет. Литературного журнала на русском языке в республике нет. Пока молод, пока не обременен заботами, полагалось бы объездить свет, чтобы повидать дальние страны и людей этих стран. Меня вдохновлял пример замечательного переводчика поэзии Востока, ныне здравствующего Семена Липкина, с которым я состоял в переписке и которому не раз посылал на отзыв свои переводы. Сказано- сделано, надо ехать на Восток, надо начать свое знакомство с ним с Узбекистана. Итак, "Вильгельм в поход собрался", но призадумался: не написать ли, иду, мол, на вы. Письмо в Союз писателей было послано. Ответ не заставил себя ждать. Он был подписан первым руководителем союза писателей республики драматургом Камилем Яшеном. В ответ на мои благоглупости предлагалось собрать побольше денег, запастись, чем могу, и поездить по узбекской земле, освоить заодно и литературную территорию. Сказано об этом было чрезвычайно вежливо. Но этого хватило, чтобы понять: надеяться можно только на себя.
О благополучиях своего письма, отправленного в Ташкент, о дипломатическом вежливом ответе Камиля Яшена (мягко стелет- жестко спать) я рассказал в смешном виде московскому литературоведу Роберту Бикмухаметову, когда тот приехал в Казань и заглянул в редакцию нашего журнала. Он, выбрав, как и я, смешливый тон и сверкая глазами из-за стекол очков, ответил, что знает, как лечить мою патологическую болезнь- влечение к Востоку: надо ехать в Москву и поступить в распоряжение тюркологов- таких, как Мадина Богданова и Баймухаммед Каррыев,- в качестве аспиранта.
Сначала я крепко упирался, так как хотел во что бы то ни стало сохранить лицо творческого человека. Но Роберт Гатович меня уговорил: мол, можно быть и поэтом, и литературоведом- одно другому не мешает, а, наоборот, помогает: мол, примеров тому много. Роберт Гатович дал мне адрес и телефоны Института мировой литературы, где работал сам, и велел отправить туда анкеты и реферат. Темой реферата я выбрал творчество татарского поэта начала XX века Дердмэнда (Закира Рамиева), так как в ту пору был занят переводом его стихотворений на русский язык. Правда, я не был уверен, что эти переводы мне удастся опубликовать: не полагалось пропагандировать и популяризировать творчество этого поэта- представителя эксплуататорского класса, брата крупного золотопромышленника Шакира Рамиева; то, что на средства Рамиевых издавалась одна из первых татарских газетах "Вакыт" и выходил журнал "Шура" и, кроме того, проводились культурные акции, тогда не принималось во внимание. Я послал свой опус о Дердмэнде в Москву, в Институт мировой литературы. Статья, написанная в качестве реферата, признаться была слабоватой, но- с неожиданным поворотом и заключениями: ведь я рьяно доказывал, что золотопромышленник тоже может быть поэтом, если Бог ему дал талант. К столетию со дня рождения (декабрь 1959г.) Дердмэнда мне удалось напечатать фрагмент своей статьи о нем в газете "Литература и жизнь" под названием "Талант и поэзия".
Что было дальше? Московские ученые одобрили мой реферат и пригласили меня в столицу для сдачи вступительных экзаменов.
Я приехал осенью 1959 года в столицу. Экзамен по специальности у меня принимали: Георгий Ломидзе, автор весьма интересной книги "Единоборство и многообразие" (о дружбе литератур народов СССР) и уже упомянутые М.Богданова и Б.Каррыев. Экзамен проходил в форме собеседования, дружелюбно и доверительно. Увлекшись, я стал с юношеским апломбом критиковать аж самого Г.Ломидзе: не согласился с той трактовкой образа Нафисы (роман Г.Баширова "Честь"), которая дана в его книге. Но ничего, сошло! Сложнее был экзамен по французскому языку, тем не менее удалось справиться и с этим. Я был принят в аспирантуру и "поступил в распоряжение" М.Богдановой. По всем вопросам руководительница и я нашли общий язык. Но не сразу.
Когда Мадина Искандеровна спросила меня, на какую тему я хочу писать диссертацию, я, не колеблясь и не раздумывая, сказал: "Конечно, по проблемам перевода". Мой ответ ее немного смутил: во-первых, она сама изучением переводов никогда вплотную не занималась, во-вторых, у нее возникли сомнения. Она подумала и сказала: "а можно ли писать научную работу о переводах, если они выполнены с использованием подстрочника, то есть промежуточного звена? Между тем этого звена у нас нет на руках...". Вопрос был резонный, и я это понимал, но не оставлять же без критики такие переводы; это тоже ведь неразумно! В конце концов мы оба пришли к выводу: да, надо писать и о переводах по подстрочнику, но- учитывая специфику этого дела.
Далее М.Богдановой был поставлен вопрос- какой язык мне следует изучать применительно к своей диссертации. Я высказался за персидский язык: уж очень мне хотелось читать на языке оригинала произведения великих персоязычных поэтов Востока и, если повезет, переводить, подобно С.Липкину, с фарси. Мадина Искандеровна сказала в ответ, что она в молодости изучала фарси в Ташкентском университете и даже достигла больших успехов, но этот язык ей, тюркологу, практически почти не пригодился, а турецкий был необходим на каждом шагу. Значит надо выбирать турецкий. Мы так и поступили. Благой совет М.И.Богдановой, признаюсь, сослужил мне добрую службу. Турецкий язык стал для меня базовым при изучении всех тюркских языков.
Осваивать турецкий язык послали меня в Институт международных отношений (известный как МГИМО). Моим педагогом стал В.Арабаджи, гагауз по национальности. Сначала я огорчался, что на мою долю не нашлось настоящего, природного турка, но потом быстро утешился: ведь и будущие дипломаты, студенты МГИМО, в таком же положении. Правда, они, изучив язык, поедут практиковаться в Турцию. Я же буду проходить практику, общаясь с турецкими и азербайджанскими писателями; но это уже позже и без отъезда из страны.
За три года аспирантуры я написал свою диссертацию. Одну ее главу опубликовали в Москве в сборнике "Мастерство перевода" ("Образность как элемент точности"- так называлась статья), другую- в "толстом" литературном журнале в Татарстане. Но, увы, до защиты свою диссертацию я не довел. Дирекция ИМЛИ уверяла, что выхлопочет для меня штатную единицу, но это оказалось форс-мажорным обстоятельством, так как в системе Академии Наук тогда шли "хрущевские" сокращения. Проработав в ИМЛИ несколько месяцев на временной работе (в этот период участвовал в подготовке "Проспекта истории многонациональной советской литературы" и потом значусь как один из авторов проспекта), я ушел из института в систему Союза писателей СССР. Берды Кербабаев пригласил меня в Правление в качестве консультанта по туркменской литературе. Вот когда я увидел Восток воочию! Несмотря на свои немолодые годы Берды Мурадович был энергичен, любил много ездить и, если я приезжал из Москвы, брал меня с собой- показывал республику.
Но в свой родной институт, то есть в ИМЛИ, я все-таки вернулся. Правда, 33 года спустя! В 1997 году, в феврале.
В Правлении Союза писателей СССР в 1967 году мне поручили вести дела Совета по художественному переводу. Председателем Совета был Павел Антокольский- живая история русской литературы XX века. Позже его сменили Николай Тихонов и Микола Бажан- личности, о которых невозможно говорить без трепетного волнения. Благоговейно я вспоминаю и поэта-переводчика Вильгельма Левика, и переводчицу англоамериканской прозы Евгению Калашникову. Все они, вышеперечисленные, были мои старшие друзья и наставники, общение с которыми становилось для меня духовным праздником. Николай Тихонов в 1975 году был утвержден председателем всесоюзной юбилейной комиссии Союза писателей по празднованию 70-летия Михаила Шолохова, а своим помощником (ответственным секретарем комиссии) он попросил назначить меня. Я жил и работал в те годы в окружении замечательных литераторов, людей необыкновенной интеллектуальной высоты. Будут ли такие личности в будущем, в иных условиях? Я мечтаю написать литературный портрет каждого из них, в том числе и тех, кого не успел здесь назвать. Воздать бы им должное- они заслужили!
По приезде в Москву осенью 1959 года, чуть ли не на другой день, я побежал в издательство "Художественная литература", что на улице Ново-Басманной. Мой выбор пал на это издательство потому, что оно специализировалось на классике. Я пришел в редакцию литератур народов СССР, там познакомился с заведующим и редакторами. Оказалось, что некоторых из них я уже знаю- встречались на разных конференциях и юбилейных мероприятиях. Мною особенно заинтересовался редактор стихотворных переводов поэт Алексей Кафтанов, так как он готовил новое издание книги М.Джалиля, а составителем был выбран Р.Бикмухаметов. мне дали переводить ранние стихи татарского поэта, которые еще никогда не звучали по-русски; включили в книгу и старые мои переводы из "Моабитских тетрадей". Так началось мое сотрудничество с этим авторитетнейшим и крупнейшим издательством СССР, длившееся более сорока лет. Для "Художественной литературы", кроме М.Джалиля, я переводил Н.Хикмета (с турецкого), Г.Тукая, М.Гафури, Ш.Бабича, А.Ерикеева (с татарского), Джамбула Джабаева (с казахского), Махтумкули и современных поэтов Туркменистана (с туркменского)- всего не перечислишь. Классиков же издавали как правило к каждому круглому юбилею. Когда стала выпускаться Библиотека всемирной литературы (БВЛ), ряд моих переводов был опубликован в ней.
Стало привлекать меня в работе- не только как переводчика, но и в качестве редактора- ленинградское издательство "Библиотека поэта", при издательстве "Советский писатель"- (ленинградское отделение). Здесь, как и в "Художественной литературе", шла кипучая работа над переводом и изданием классики. Здесь трудились опытнейшие редакторы- впрочем, как и в Москве. У меня с ними установились уважительно-дружеские отношения. К сожалению, вначале 90-х годов издательское дело "Библиотеки поэта" стало разваливаться; пришедшее к власти новое руководство объявило: "Бац, больше не будут изданы у нас "национальные поэты РФ и СНГ". Какое нужное дело загубили! Да и переводчиков оставили без работы. Я и мой ленинградский друг Александр Зырин (кстати, тюрколог) подготовили было к изданию антологию башкирской поэзии на русском языке, но увы! Она даже в набор не была отправлена.
Случилось что-то невероятное. Это не могло бы присниться даже в самом дурном сне. Всю страну охватили процессы развала и распада. Распался СССР, развалилась дружба народов. Искусство перевода пришло в упадок. Лишившись государственной поддержки, мои "родные" издательства ("Художественная литература", "Библиотека перевода" и др.) захирели и почти перестали функционировать. Труд переводчика стал невостребованным и неоплачиваемым делом. Словом, полный крах!
Передо мной, как и перед коллегами, опустился шлагбаум.
Случилось это страшно не вовремя,- когда я уже обрел опыт и, если хотите, зрелость, когда гнал вперед всех тюркских коней, крепко держа в руках поводья, когда заимел свою нишу в самых авторитетных издательствах "Художественная литература" и "Библиотека поэта", когда имел все основания с оптимизмом смотреть вперед в будущее, когда хотелось работать с полной отдачей, ибо от искусства перевода я получил гораздо больше, чем дал ему; когда работы уже навалом, когда появились условия, чтобы трудиться, не покладая рук. Обидно и досадно.
Неужто придется совсем уходить из перевода?
Друзья и коллеги подсказывали, что ныне, в условиях рыночной экономики, стране нужны другие толмачи- те, которые будут переводить всякие документы, деловые бумаги, акты, заключения, контракты, больничные листы, аптечные рецепты, решения гражданских и прочих судов и т.д. и т.п. Но я ведь таким переводом никогда не занимался. Смогу ли? Может, это вовсе не мое дело?! Может, это и не перевод даже, если рассматривать перевод как искусство.
Однажды Иван Иванович Убин, руководитель Всероссийского центра перевода, предложил мне поработать для его ведомства. Я согласился.
Теперь понимаю, что я сделал: перешел в другую сферу, другой разряд перевода, и в этой связи стал новичком. Мое новое дело- тоже переводческое, но особливое.
Показателен такой пример. Композитор С.Прокофьев, когда попросили его высказать свое мнение о произведениях И.Дунаевского, застеснялся и сказал: "Но ведь у нас профессии разные". Прокофьева можно понять: программная серьезная музыка достаточно сильно отличается от массовой песни и легкой музыки!
Пока я занимался художественным (поэтическим) переводом, я подчинял свой труд тем критериям, которые выработаны для этого вида/ жанра. Теперь, когда я взялся за новый для меня вид перевода, надо мной довлеют другие требования и критерии. И я, подобно С.Прокофьеву, остро ощущаю разницу между этими видами.